За последние несколько месяцев как-то почти случайно наткнулась на повесть Томаса Манна "Смерть в Венеции" и два более современных произведения с очевидными отсылками к ней: "Любовь и смерть на Лонг-Айленде" Гилберта Адэра и последний роман Майкла Каннингема "Начинается ночь".
"Смерть в Венеции" - удивительно прекрасная история о красоте и смерти. Если чуть конкретнее: о недолговечности красоты и молодости (и её особой ценности в силу этой недолговечности), о великой силе чистой красоты, которая способна перевернуть мир человека с ног на голову, стать смыслом его жизни, его спасением и его гибелью. Если ещё конкретнее: это история будто бы внезапной (а на самом деле - такой закономерной) любви стареющего писателя к прекрасному юноше, разыгрывающаяся в декорациях холерной Венеции.
Как сама "Смерть в Венеции", так и её осовремененные "римейки", меня лично очень цепляют: это маниакальное стремление к Красоте как к спасению, освобождению от обыденности, служение Красоте вне этики и социальных норм - как-то очень это мне близко. И странно, что гомосексуальная составляющая этой истории, которая сама по себе мне не особо интересна, в данном контексте является очень важным элементом, без которого всё бы сломалось.
Видимо, сюжет о любви взрослого жаждущего красоты художника-мужчины к прекрасному юноше - одна из вечно работающих тем типа историй "о самоубийстве бога", "об осажденном городе" и далее по Борхесу. Этакая метафора столкновения Красоты и беспощадного Времени, которую нашёл ещё Уайльд.
Вопрос вот в чём: в чём секрет универсальной притягательности именно такого - довольно конкретного - сюжета? Почему мне, девочке 24 лет, так понятны и интересны душевные метания стареющих богатых интеллектуалов с их упорядоченной жизнью и латентным стремлением к стихийному творчеству?
И почему эта формула работает настолько строго: почему, если заменить хотя бы пол одного из персонажей, всё очарование разрушится? История ведь сразу как-то "выдохнется", если, например, на место Ашенбаха поставить стареющую тётку. Или на место Тадзио - девочку. Тогда получится либо "Лолита", либо просто скучноватая история любви, неспособная подняться до философских размышлений о Красоте и её бренности.
Получается, что в женщинах благородное маниакальное поклонение Красоте в принципе не предполагается? Ведь истории про творцов и их муз выглядят достоверно, только если творец - мужчина.
С объектом восхищения это, кстати, тоже работает очень строго: только мужское тело являет собой метафору Красоты как она есть, а в поэтическом восхищении женской красотой всегда проскальзывает что-то очень плотское (женское тело - это никакая не метафора, а вполне себе физический соблазн, либо желанная награда за какие-нибудь подвиги).
Интересно, такое разное восприятие красоты мужского и женского тела - это особенности нашей христианской морали или закон природы?