в квартире у Лампочки одна за другой вырубились люстра в зале, одна третья лююстры в своей комнате и на десерт - настольная лампа у компа. Погружаемся в темноту. Что ж, тоже неплохо
"Заводной апельсин" Кубрика, "Сладкая жизнь" Феллини, книжка "Исповедь маски" Юкио Мисима и (наконец-то!) чай "Аргентинское танго" (больше года он мне на глаза не попадался).
Итоги:
- свободных денег снова нет
- Алёнка совершенно счастлива
- чувствую, скоро состоится очередной домашний киносеанс
- очень-очень хотела ещё "Украденные поцелуи" Трюффо и его же "Невеста была в чёрном", но моих ресурсов на это не хватило (ничего, всё ещё впереди )
- нашла диск The Gathering ("Souvenir", кажется). Хм... ладно, это тоже до лучшихз времён
- поняла, что с моими запросами трх чайников как-то маловато, приходитя использовать не по назначению маленькие кофейники
Сегодня мы смотрели "Кофе и сигареты". Где-то две третих фильма, лёжа на твёрдом полу и глотая обалденно вкусный чай, я даже очень неплохо врубалась в происходящее. Но вот в конце, особенно после пятого удара подушкой по голове (иногда даже по моей), и кофе, и сигареты, и клетчатые столики с забавными героями на стульях остались где-то там...
м-дааа... били меня веником, подушками, царапали, щекотали и самым наглым образом лежали на моих волосах - и после всего этого у меня прекрасное настроение
ну мазахистка я, да, не буду больше этого факта скрывать!
сейчас почему-то устало-печальное настроение, но тут уже не виноваты ни Лена. ни Рома, ни Джармуш, ни реферт по ролевым играм, ни исцарапанный нос и холодный невкусный хотдог. Это просто так. Это нормально и даже красиво. Почему? Смотрите выше
Я вся – одна вода. Тонкая иллюзорная оболочка, отражающая свет: кожа, одежда, цвет и форма. А внутри – сплошная вода. Зелёный чай, влитый в меня неуместно, как в холодную бутылку; течения русской истории, выплеснутые из учебников, справочников и голосов; фонтанное восприятие мира, которое движется вечно, быстро и по кругу; круги эмоций, от брошенного на поверхность камня; тёмная глубинная тишина, где нет даже слепых фосфорических рыб; смертельный водоворот у скалы ведьмы-Лоры; бездонность тихой заводи под обрывом.
Я вся – вода. Мне не обидно испаряться или застывать льдом и не больно высыхать в жаркий день на вашей одежде. Я – вода, и…
Я говорил себе, что я вижу мир. Но весь мир недоступен моему взгляду, и я видел только части мира. И все, что я видел, я называл частями мира. И я наблюдал свойства этих частей, и, наблюдая свойства частей, я делал науку. Я понимал,что есть умные свойства частей и есть не умные свойства в тех же частях. Я делил их и давал им имена. И в зависимости от их свойств, части мира были
умные и не умные. И были такие части мира, которые могли думать. И эти части смотрели на другие части и на меня. И все части были похожи друг на друга, и я был похож на них.
Я говорил: части гром.
Части говорили: пук времени.
Я говорил: Я тоже часть трех поворотов.
Части отвечали: Мы же маленькие точки.
И вдруг я перестал видеть их, а потом и другие части. И я испугался, что рухнет мир.
Но тут я понял, что я не вижу частей по отдельности, а вижу все зараз. Сначала я думал, что это НИЧТО. Но потом понял, что это мир, а то, что я видел раньше, был не мир.
И я всегда знал, что такое мир, но, что я видел раньше, я не знаю и сейчас.
И когда части пропали, то их умные свойства перестали быть умными, и их неумные свойства перестали быть неумными. И весь мир перестал быть умным и неумным.
Но только я понял, что я вижу мир, как я перестал его видеть. Я испугался, думая, что мир рухнул. Но пока я так думал, я понял, что если бы рухнул мир, то я бы так уже не думал. И я смотрел, ища мир, но не находил его.
А потом и смотреть стало некуда.
Тогда я понял, что, покуда было куда смотреть, — вокруг меня был мир. А теперь его нет. Есть только я.
последождиковый алёнковский крышесъездВ распахнутом окне пятого этажа, спустив ножки на улицу, сидит маленькое забавное существо. Глазки зелёные, шальные, рыжая копна растрёпанных, как у Домовёнка Кузи волос, коротенькая юбчонка и вязаная фенька на запястье. Девчонка тихонечко раскачивается вперёд-назад в ритме деревьев во дворе и слушает песенку про прекрасную Мишель. Она (девочка, конечно, а не Мишель) очень маленькая и лёгкая, её уносит сквозняком к крыше дома напротив (по которой важно, как Карлсон, прогуливаются пузатые голуби), но девочка крепко держится ручонками за подоконник. Она не будет бросаться вниз – девчонка счастлива, она просто любит ветер.
I’m not like them, but I can pretend... We’ll float around, hang out on clouds, them we’ll get down to have I hang-over...
...I think I’m dumb, maybe just happy... I think I’m dumb
I think I’m dumb
I think I’m dumb
I think I’m dumb
I think I’m dumb
I think I’m dumb...........................
А в этот момент из соседней комнаты скачет огромная серая Кошка-суицидница и, толкнув изо всех сил девочку, выпрыгивает в окно. Рыженькая от неожиданности разжимает пальчики и летит вслед за зверюгой.
[из всех окон пятого этажа начинает орать «Smells like teen spirit», а девочка трясёт головой и громко подпевает, пролетая мимо четвёртого]
А на четвёртом этаже живут шаманы. Они водят хороводы вокруг засохшей ёлочки, долбят в старенькие бубны (местами проеденные древесными червями и прожжённые злыми окурками) и почему-то пьют водку. Курт в колонке затыкается и становится слышно, как шаманы пьяными голосами орут «Herr Mannelig» и «Ой, мороз, мороз» (причём одновременно). Девочка дёргает за полу длинной меховой шубы первого попавшегося шамана, он легко выскальзывает в окно и, грязно ругаясь, летит вслед за девочкой.
…И только кошка гуляет сама по себе, и лишь по весне – с котом!
Кошка-кошка-кошка-кошка-кошка…
[…летела где-то в стороне, размахивая лапами (а девочке на секунду почудились крылья) и грязно мяукая «I hate myself and want to die»]
«И лишь по весне он был скотом…» - подумалось девочке, но заморачиваться она не стала и заглянула в окна третьего этажа.
А на третьем этаже жили чайники. Настоящие чайники из китайской глины, набранной на разрушившейся три тысячи лет назад горе. Чайники были чёрные, коричневые и даже оранжевые. Они жгли опиумные палочки, внюхивали носиками кокаин и были наполнены чем-то до краёв. Играла красивая восточная музыка. Сухой жасминовый чай ковром застилал пол и потолок, а на стене висел огромный портрет Monkey King’а. Судя по запаху, кроме пива в этой комнате давно не было никакой жидкости.
Чайники нестройно булькали, ржали, как та лошадка под каплей героина, и пытались играть в Го, но при каждом прикосновении носиками к доске рассыпали фишки.
…а девочка не знала, что чайники никогда не пьют. Они просто веками (несчастные…) выгоняют из себя чай.
…В одном из неснятых фильмов Федерико Феллини, на тоненькой льдине в бокале мартини…
Патроны в магазине, глаза не на резине, и отравленный воздух глотают так жадно…
Зря…
Зря ты думаешь о смерти, я хочу найти письмо в пустом конверте – и прочесть… тебе.
Зря ты думаешь о смерти… зря ты думаешь о смерти… зря ты думаешь о смерти…
А на втором этаже были влюблённые. «Психоделический рай» на дне уютного двуспального гроба (также изъеденного древесными червями и пропускающего иногда лучики весеннего солнца). Говорят, иногда из их квартиры слышится жуткий разложившийся смех и стук коленных чашечек о чёрную крышку.
Девочка не стала заглядывать к ним в гости.
Я боюсь младенцев, я боюсь мертвецов, я ощупываю пальцами своё лицо, и внутри у меня холодеет от жути – неужели я такой же, как все эти люди?
Люди, которые рожают детей; люди, которые страдают от боли; люди, которые стреляют в людей, но при этом не могут есть пищу без соли.
На первом этаже жила нормальная семья. Когда девочка падала, они смотрели телевизор.
Mais quelle espoire pourrais j’avoire quand tout est mort? Ainsi soit je, ainsi soit tu...
Tant pis...
[…А потом девочка всё-таки упала. Она пробила головой ровную круглую дырку в кузове огромного «Камаза», остановившегося передохнуть под окнами, вылетела из машины через лобовое стекло и приземлилась на асфальт. Короткий грохочущий ливень нёсся из сточных труб по дороге к мусорным бакам.]
«А почему кажется, что всё-таки пошёл дождь? Я не верю воде. Я хочу в тучу… But I can pretend... can pretend.... can pretend...!»
Девочка встала на ноги и вошла в подъезд. Обернувшись пушистым полотенцем и выпив чайничек чая, она снова забралась на подоконник и свесила босые замёрзшие ножки на улицу. Она не боялась упасть – только задумывалась, как бы не простудиться с мокрыми волосами на таком ветрюге.
Скучаю безумно. Глотаю горячий чай из Китая (которым ещё не умела (да и не было надобности) греться после наших с вами прогулок на каток и купания в сугробах. Слушаю музыку (совсем уже другую, но какая, скажите, разница?!), смотрю на закат и не верю, что «Кофемолка» теперь стала совсем другим символом, и «Аврора» крутит свои наивные ужастики уже не для нас.
Знаете, я всё ещё не верю, что братишек больше нет. Я смотрю на фотографии и почти слышу, как через секунду прозвенит телефон, и кто-нибудь из вас скажет, что очень скучает и ждёт, когда я вернусь. А потом вы будете наперегонки писать мне смс-ки, и в конце беседы окажется, что вы сидите в одной комнате, и вам очень весело. Только я не вернусь. Потому что я не в Москве, и не на вокзале в Абакане, и даже не на лавочке под кипарисом в «Артеке». Я дома, и вы дома. В километре, может быть, меньше. Но братишек больше нет.
И правда, звенит телефон. Друзья – из Москвы, из Томска, из Новосибирска (но не из дома). Друзья и подруги, родные души и приятели – но не братья.
Знаете, братишки, вам, уверена, легче. Я привязалась к вашим улыбкам корабельной верёвкой: один конец на стволе дерева около Монумента Славы, второй – удавкой вокруг моей шеи. Я убежала от того воспоминания дальше вас обоих – верёвка тянется, но не рвётся. Она очень сильно давит, кружится голова, больно, душно. А верёвка не рвётся. Вы свободны, мои родные, а я привязана.
Простите такие глупости. Я бежала рывками, а вы смотрели вслед. Не осталось следов и некуда вернуться.
У меня всё хорошо, милые. Я желаю вам счастья и надеюсь на скорую встречу.
Полезно иногда читать учебник литературы (особенно о двадцатом веке)...
Знакомьтесь: Борис Поплавский
Время - река. Человек рождается и окунается в нее с головой, изредка выныривая на поверхность, чтобы перевести дыхание, остановиться, обратить свой слух и свое зрение ввысь.
Молитвы, прозрения, сомнения, страсть, неистовство, - это тот язык, на котором он обращается к небу. Сир и наг, стоит перед Богом и ведет с ним старый, как мир, разговор.
"...Ты же, в юношеской славе своего сомнения, первый вырвался из дому, и тысячи лет назад, рождаясь и умирая, терзал и был терзаем, презирал и был презираем на ледяной неосвещенной половине земли, но в каком гиперборейском великолепии ты возвращаешься... Тихо в христианской голубизне звенит колокол, и с каким удивлением счастья сердце слушает покой весны. И вот так бесы превращаются в христиан, какой фарс, но и какое таинство.", - записал русский поэт и писатель Борис Поплавский в своем дневнике февральской ночью в Париже, в 1934 году. Год спустя он умер от передозировки героина, и было ему 32 года.
Уважаемые дамы и господа! Если вам в который раз придёт в голову спросить "кому посвящены последние записи в моём дневнике", сперва подумайте: а оно вам вообще интересно, это знать? Если решите, что всё-таки интересно, подумайте о следующем: а не пойти бы вам...
з.ы. если вдруг появится вопрос пооригинальнее - можете сначала его задать, а потом я уже посоветую, что вам следует делать дальше))
Я – маленькая черноволосая ведьмочка. Имя мне – скука.
Но, встретив меня на улице, назовёшь иначе. Надей или Любой, может быть даже Верой. А у меня – простое имя с маленькой буквы.
Я – шустрая хохотушка с коллекцией вечерних масок в пыльном шкафу. Но, засмотревшись на мои бриллианты, назовёшь иначе. Красотой, Роскошью, может быть даже Поэзией. А у меня – совсем простое имя (я ведь его уже произносила…).
Я – игральная карта из тончайшей стеклянной пластины и (больно порежешь руку, но я спасу, ведь я…) бинт и лечебная мазь на твои раны. И, увидев меня в косынке сестры милосердия, назовёшь Судьбой, Смертью, а может даже Спасением. Всё никак не можешь запомнить моё имя…
Я – тяжёлый наркотик и эдемское яблочко. Я дам тебе всё, о чём ты мечтал в своих душных августовских снах (а потом подожду, когда ты сам выбросишь использованные мечты через форточку на пятом этаже). Шепну тебе на ухо (в последний раз), как меня зовут. Но ты не захочешь слышать и, преклоняя колени, назовёшь меня Богом. И будешь неправ.
Я – маленькая черноволосая ведьмочка. Имя мне – скука.
Моя лебединая шейка так нежна, но если ты сдавишь её своими стальными пальцами… ты просто задохнёшься.
Ты – высокий и сильный, самый могущественный колдун с металлическим взглядом. Имя тебе – разочарование.
Потеряйся в поэзии двадцатого века. Позволь себе видеть Маяковского в ломаном позвоночнике чёрной антенны, Блока – в совершенных переливах синего вечернего неба и «жолтых окнах» дома напротив. Цветаева – грешная страсть летней ночи; Хармс – упоительно чёрный, до абсурда правильный силуэт крыши; Ахматова – печальный свет настольной лампы; Друнина – раскрошившаяся таблетка не убивающей больше любви; Бродский – тёмный воздух за окном; Высоцкий – падающие в карман звёзды и пьяный звук разбитой бутылки.
Задохнись поэзией двадцатого века, распахни окно, шагни навстречу трамваю (конечно, Набоковскому) там внизу… и удержись за раму в последний момент – потому что романтика карнизов – это уже совсем другая поэзия.
В комнате, где хоть немного прохладнее. Прижавшись спиной к холодной летней батарее. Слушаешь гудение холодильника справа. И больше не хочется делать шаги налево.
Тупым карандашом, еле видные (хоть и крупные) строчки не своим почерком. На обратной стороне принтерной бумаги с прекрасными (прохладными, как северные моря) стихами Бродского.
А за спиной и немного выше – окно. Берёза, вечернее солнце, голубое небо и шум трамваев. Целыми днями чей-то глупый смех и пение птиц.
У кого-то «большое будущее». У кого-то есть надежда. И всё так красиво складывается. Не у тебя ли?
А кажется, будто сегодня умер кто-то очень светлый. Кажется, что через полчаса на закате вспорхнут в небо к Маленькому Принцу и Мастер, и Воланд, и Маргарита.